шутили по поводу покрашенных волос, хлопали по плечу. Я слушал вполуха, улыбался, благодарил. Сквозь дрожащие язычки пламени я смотрел на Гурика, который ошивался в сторонке, угощал девчонок конфетами, они смеялись. Таня тоже была там и улыбалась. Мне вдруг подумалось о том, как быстро они меня забудут. Через неделю, максимум через две они будут собираться на бревнах, болтать, и мое имя уже не всплывет в их разговорах, оно, как и я сам, канет в прошлое. А Таня, может быть, начнет гулять с Гуриком… Я почувствовал, как глаза наполняются слезами, и что есть силы сжал зубы. Не хватало еще расплакаться при всех. Рядом на корточки опустился Серый.

– Страшно? – спросил он.

Я молча пожал плечами.

– Не дрейфь, – сказал он, – у меня братуха тоже записался. Вместе поедете, будете помогать друг другу… Он у меня качок, в обиду не даст, если че… Ну и вообще… Ты это… Нормально все будет. Давай там, за наших, – он хлопнул меня по спине.

Я встал, ответно толкнул его в плечо, скривив лицо в улыбке, пробурчал что-то вроде «спасибо» и пошел прочь от бревен. Все взгляды устремились на меня.

– Скоро приду, – соврал я и поспешил скрыться за поворотом.

Дома воздух сотрясался от дедова храпа. Я прошел в свою спальню и, не раздеваясь, повалился на постель. Внезапно пришло понимание того, что я не смогу утром заболеть. Я уже сел в этот поезд на Сахалин, и он увозит меня на всех парах от Ильинска, от нашего поселка, от деда, от Гурика… Я поднялся, достал из шкафа рюкзак, кинул туда пару футболок, перемену белья, книжку, наушники, фонарик. Аккуратно сложил и засунул в наружный карман повестку. Затем вышел на кухню, включил свет и сел писать письмо маме.

В окно что-то звонко стукнулось. Я подошел и сквозь собственное отражение в стекле разглядел Гурика, стоящего за забором. Отодвинул ржавый шпингалет и распахнул створку.

– Ты чего ушел? – спросил он.

– Мне вставать рано, – ответил я.

– Ой, да ладно. Успокойся уже. Погеройствовал – и хватит.

– Ты думаешь, мне слабо, да? – разозлился я.

– Ничего я не думаю, – сказал Гурик.

– Ну так я возьму и поеду.

– Ну и дурак будешь, – ответил он.

– Да пошел ты!

Я с треском захлопнул окно, рывком задернул полупрозрачные шторы и вернулся за стол.

Письмо маме не клеилось. Я не знал, что писать. Объяснить, ей, что сподвигло меня на это приключение? Рассказать все как есть или присочинить легенду? Или просто успокоить ее, написать, что со мной ничего не случится? В итоге я наскреб несколько строчек, в которых просил беречь себя и, подумав, добавил еще, что люблю ее. Эта фраза отчего-то далась особенно тяжело. Еще я черканул коротенькую записочку деду с просьбой переслать письмо маме как можно скорее. Оставил все это на столе, вернулся в комнату и до утра разглядывал узорчатый от света и теней потолок.

Электричка прибывала на вокзал Ильинска без четверти девять. Я продрог в холодном и пустом вагоне, хотелось спать, но глаза как будто остекленели после бессонной ночи и отказывались закрываться. Кроме того, я боялся случайно пропустить свою станцию.

Возле здания вокзала под часами уже собралась порядочная толпа. Парни и мужчины постарше топтались возле входа, зевали и пили кофе из бумажных стаканчиков. Руководил добровольцами усатый мужчина в форме – как раз такой, какой, по моему представлению, должен был встретить меня на пункте записи. Я направился прямиком к нему и протянул ему повестку.

– Та-ак-с… – он забегал глазами по списку, закрепленному на дермантиновом планшете. – Гаспарян Гурген… – и несколько раз поднял на меня глаза, сверяясь с фото.

– Митяй, здорово! – услышал я и обернулся.

Коля, брат Серого, проталкивался ко мне сквозь толпу.

– Ну че, повоюем?

– Митяй? – переспросил офицер.

– Митяй, друган мой, – дружелюбно улыбнулся Коля усатому, обнимая меня за шею своей огромной мускулистой ручищей.

– А где Гурген Гаспарян? – не понял военный. – Это вы что же, по чужой повестке пришли, что ли?

Коля отстранился и обеспокоенно заглянул мне в глаза:

– Так ты че, вместо армяшки?..

Я метнул на него уничтожающий взгляд.

– Гражданин, – обратился ко мне офицер. Маска дружелюбия сползала с его лица, – паспорт предъявите, будьте любезны.

Я начал рыться в рюкзаке, делая вид, что ищу его.

– Кажется, дома забыл, – пробормотал я.

– Вы уж поищите потщательней. Явка по чужой повестке карается законом, – со значением произнес военный.

Я закивал и снова запустил дрожащие руки в сумку.

– Митяй, помочь? – шептал мне Коля.

– Отвали, – шептал я ему в ответ, отодвигаясь в сторону, как бы для того, чтобы не мешать вновь подходящим добровольцам.

Дождавшись момента, когда военный отвлечется на новичка, я вскинул рюкзак на плечо и бросился бежать.

Толпа за спиной загалдела. Я мчался что есть мочи по улицам, сворачивая на мелкие переулки, петляя и путая за собой следы, как бывалый преступник. У меня не хватило духу оглянуться, но вскоре стало понятно, что погони нет. И все же я не мог остановиться. В боку кололо, пересохший воздух драл горло наждачкой, хотелось пить. Я чуть сбавил ход и, пробегая по Центральной площади, вдруг увидел машину Гурикова отца. Я кинулся к ней. Передняя дверь распахнулась, из нее вылетел Гурик и побежал мне навстречу. Мы обнялись.

– Слава богу, – сказал он. – Мы за тобой приехали.

С водительского сиденья вылез дядя Сурен и наблюдал за нами, уткнув руки в боки, чуть заметно улыбаясь в усы.

– Ну и влетело мне из-за тебя вечером, – говорил Гурик, пока мы шли к машине. – Брат Серого вчера увидел в списках добровольцев мою фамилию, и их отец пришел к моему. Был допрос, меня практически пытали… Пришлось все рассказать. Приехали на вокзал – тебя не нашли и вот город прочесываем.

– Залезай, боец, – дядя Сурен насмешливо потрепал меня по затылку. – Дембель твой наступил.

Мы расселись по местам, Гурик вперед, я – на заднее сиденье. Машина тронулась.

Когда мы выехали на шоссе, растянувшееся вдоль железной дороги, нас обогнал поезд, идущий на Сахалин.

– Спасибо, – сказал я, – спасибо вам, – и увидел в зеркале заднего вида улыбающиеся глаза Гурикова отца.

Анна Златковская

Девочка-слон

Людочка была всегда неуклюжая. Куда бы ни шла, чтобы ни делала – все падало, разбивалось, расходилось по швам, отламывалось и крошилось. Крестной маме Людочка одним движением пухленькой ручки сорвала золотую цепочку с шеи – крестная так расстроилась, что швырнула Людочку на диван, хорошо хоть не на пол, завизжала: «Что ты наделала?!» – и выскочила из комнаты в кухню, где мама возилась с чаем. Людочка не поняла ее слов, ей всего-то было полтора года, а цепочка золотилась и змеилась в руках – это было так красиво.

Крестная обиделась, и мама злилась – шлепнула по рукам и отобрала цепочку. Мама всегда злилась на Людочку за весь этот ее нескладный характер и беспокойность. Мама любила, чтобы во всем был порядок.

– Порядок, Люда, превыше всего, – говорила она ей, когда девочка застилала кровать или чистила зубы.

Вещи обязаны стоять ровно, как солдаты в строю. Зубная паста – лежать слева на полке колпачком к стене. Щетка – в стаканчике. Покрывало на старой тахте – покоиться гладко, как небесное полотно, и не дай бог уголок подушки выглянет из-под него, словно кусочек облака. Майки, трусы, носки – по цветам, сложенные пополам. Колготки – в правом ящике тонкими длинными рейками.

Люда старалась быть аккуратной, но выходило все равно плохо. Если с вещами в шкафу она кое-как разбиралась, то с окружающим миром подружиться не получалось. Люде всегда казалось, будто она живет в стеклянном домике, с такими же хрупкими предметами, которые при ее появлении тут же ломались, мялись под натиском ее ручек и ножек. Прошла мимо комода – а чашка из бабушкиного сервиза летит вслед, словно умоляя взять ее на руки. Люда не понимала, как же она умудрилась ее задеть. «Как?» – этот